Анатолий Дроздов

Беспризорный князь

Пролог

– Попался!

Левую руку будто тисками сжали – онемела. Кошу взгляд. Светло-синюю рубашку распирает солидный живот, под ним, удерживаемые черным ремешком, форменные брюки. Полицейский. И в самом деле попался…

– Пошли!

Бугай в полицейской форме тащит меня по перрону. Встречные пассажиры скользят равнодушными взглядами. Беспризорника отловили – эка невидаль! Одним попрошайкой на вокзале меньше. Сейчас отведут в дежурку…

Я знаю, где на вокзале комната полиции, но бугай почему-то ведет меня мимо. Мы выходим на привокзальную площадь, сворачиваем в проулок, ныряем в подворотню… Зачем? Здесь нет полиции! Пытаюсь это сказать, но мокрая, потная ладонь зажимает мне рот. В нос шибает запах розового масла. Полицейский пользуется духами?

Меня уже не тащат, несут. Я словно плыву через грязный, замусоренный двор, усыпанный обертками и пустыми пластиковыми бутылками. Я не знаю этого места, я здесь никогда не бывал. Меня заталкивают в глухую, узкую щель между двумя домами. Кирпичи, из которых сложены стены домов, серые от въевшейся многолетней пыли. Потная ладонь исчезает, в глаза мне прыгает солнечный зайчик. Его испускает лезвие ножа. Оно отполировано до зеркального блеска, широкое и хищно скошенное. Я отчетливо вижу заточенную до бритвенной остроты кромку. Нож движется к моей шее. Это не полицейский! Маньяк! Он перережет мне горло, а затем разделает, как свинью. Маньяки всегда так делают. Они специально выслеживают беспризорников, потому что знают: тех не будут искать…

Пытаюсь кричать, но горло будто морозом схватило. Отчаянно вырываю руку. Она, к счастью, поддается. Я свободен! Бежать! Скорей!

– Ангальязэ мэ! [1]

Счас! Нашел дурака!

– Ангальязэ мэ! Паракало! [2] – канючат над ухом.

Вздрагиваю всем телом и просыпаюсь. Оторопело гляжу по сторонам. Это не Москва. Исчез грязный, пыльный дворик, а с ним – и маньяк с ножом. В узкие окошки ложницы льется зыбкий свет, отрисовывая стены и лавки. Сегодня полнолуние. Я в ложе, рука онемела, а рядом сонно лепечет жена. Все понятно. Во сне я разбрасываю руки, она подкатилась и пристроилась на левой. Жена это любит. Рука занемела, мне привиделось, что за нее схватили.

Поворачиваюсь на бок и обнимаю жену. Она обрадованно жмется ближе.

– Досэ му фили! [3]

Чмокаю ее в щечку. В ответ мне сонно тычутся в висок и затихают.

– Калинихта! Сагапо! [4] – шепчу ей в ушко.

Спустя минуту жена мерно дышит. Ложусь на спину и закладываю руки за голову. Левую пронзают тонкие иголочки – отходит. Странный сон. С чего бы? Прошлое я вспоминаю все реже. России двадцать первого века больше нет. За окном – век двенадцатый. Прежнего побирушку и Великого князя Киевского, владетеля земель и народов, разделяет пространство в восемь веков – не преодолеть. И не больно хочется, честно говоря. Никто не ждет меня в современной Москве. Здесь у меня семья, друзья, дети… Женщину, которая дышит рядом, зовут Ксения, она дочь басилевса Византии Мануила Комнина. Не слышали о таком? В своем времени я тоже не слышал…

Она забавная, моя Ксюша. Днем старательно говорит по-русски, а вот ночью – во сне или во время ласк – только по-гречески. Забывается. И девочек наших рожая, кричала по-своему. Хорошо, повитуха греческий знает, Алексий научил.

Непонятный сон… Вещий? Кто-то вздумал зарезать князя? Так из желающих очередь стоит… Утро вечера мудренее, разберемся. Вновь поворачиваюсь на бок. Ксюша ощутила и завозилась, пытаясь устроиться на плече. Нет уж! Рука только отошла.

– Пефэно я сено! [5]

Подлиза! Ведь не отстанет! Сую руку ей под шею. Она устраивается и затихает. Опять отлежит. А куда денешься? Захотел быть зятем императора, терпи!

Глаза смыкаются, темнота…

1

Повозки тащились по броду. Колеса утопали в речном иле, измученные кони, подгоняемые ударами кнутов, упирались ногами в топкое дно, но двигались еле-еле. Люди, бредушие по колено в воде, налегали на повозки плечами, пытаясь помочь лошадям, но без толку. Они, как и кони, обессилели. От долгой дороги, бессонной ночи, понуканий стражей. А те не унимались: брызгая мутной водой из-под копыт коней, скакали обочь, крутя над головой плетками.

– Шибче! Шибче рушай, пся крев!

Удары плетей обжигали бока лошадей. Те вздрагивали, но не прибавляли шаг – усталость была сильнее боли. Перепадало и смердам, недостаточно старательным, по мнению стражей. Те только ниже опускали головы, не решаясь поднять на обидчиков взгляды. За ненависть, горевшую во взорах, могли не только плетью – мечом вытянуть.

Худо-бедно, но колонна двигалась. Выбираясь на противоположный берег, люди отводили повозки в стороны и обессиленно падали на траву. Лошади замирали на подрагивающих ногах и свешивали головы. Голодная малышня, ехавшая в повозках среди узлов с пожитками (дети постарше брели рядом со взрослыми), тихонько хныкала, но громко плакать боялась: измученные родители были щедры на затрещины. Даже стража угомонилась. Выгнав последнюю повозку на берег, воины сползли с седел и повалились на траву, подобно смердам. Только предводитель остался в седле. Это был молодой рыцарь, скорее даже юноша, статный и широкоплечий. Пушок, пробивавшийся на верхней губе, делал его лицо по-детски милым. Однако любой, кто заглянул бы в холодные серые глаза юноши, сразу переменил бы мнение.

Окинув взором табор, Збыслав, так звали юношу слуги, или попросту Збышко, соскользнул наземь, снял стальной шлем и поклонился потемневшему от непогоды кресту, возвышавшемуся неподалеку от брода.

– Нех бендзе пахвалены пан Езус! И ты, Матка Боская…

Продолжить молитву Збышко не успел. Крылатая тень, следом и другая скользнули по земле, на мгновение закрыв табору солнце. Испуганно заржал жеребец Збышко, его поддержали кони стражей. Збышко поднял взор, и лицо его скривилось.

– Курва!

Два огромных крылатых змея, пролетев над путниками, развернулись над дальним берегом и приземлились у одинокого дуба, росшего посреди склона. Сложив крылья, змеи присели. На спинах их показались воины в кольчугах и шлемах. В больших корзинах, прицепленных к бокам змеев, виднелись головы других. Как только змеи коснулись земли, воины выскочили. Их оказалось восемь. Из тех, кто сидел верхом, двое тоже спрыгнули. Образовавшийся десяток вытащил из корзин щиты и копья и построился в линию, преграждая дорогу. Один из воинов вышел вперед. Он был высок, широкоплеч, голубые глаза его выделялись на загорелом лице. Золотая икона Божьей Матери украшала граненый шлем воина, отполированные зерцала доспеха блестели в лучах солнца.

– Я князь Иван! – крикнул воин, сложив руки рупором. – Повелеваю бросить зброю и встать на колени! Кто не подчинится – смерть!

– Холера!

Збышко вскочил в седло и закрутил над головой выхваченным из ножен мечом.

– До мне!

Стражники, опасливо поглядывая на змеев, нехотя забрались в седла и сгрудились за спиной предводителя. Тот бросил меч в ножны и отстегнул от седла копье.

– Напшуг!

Отряд всадников, ощетинившись копьями, устремился вверх по склону. Уставшие кони скакали медленно. Возможно, дело было не в этом. Спутники Збышко, со страхом глядя на змеев, поневоле придерживали животных, отставая от предводителя. Тот, увлеченный атакой, не заметил этого. Метя наконечником копья в лицо князю, он мчался по склону.

– Олята! – крикнул Иван воину, сидевшему на ближнем змее. – Подпусти ближе! Не то бегать потом за ним…

Воины князя засмеялись. Тем временем конь Збышко, подгоняемый всадником, подскакал совсем близко. Переменив решение в последний миг, лях не стал бить с седла и занес руку для броска. Змей заревел: трубно и злобно. У людей на берегу заледенило в жилах. Кони и вовсе обезумели. Встав на дыбы, они рвались из постромок, вставая на дыбы, сбрасывали всадников и, освободившись от ноши, летели прочь, не разбирая дороги. Збышко тоже не усидел. Выронив копье, он скатился на землю. Копье потерялось в траве, Збышко не стал его искать. Выхватил меч. После чего побежал к князю, выкрикивая боевой клич.